Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
Еду завтра далеко-далеко. На республику по истории РБ, в Уфу. 4 часа. В 6 выезжаю. Самое неоченьприкольное то, что ничего я по этой истории не знаю.так получилосьИ учитель вкурсе. Каким макарчиком я первое на районе заняла - не знаю. Ех... не охота. Надо. Ладно. Приеду - по loveless кой-что запощу, тоже приличненько накопилось. А еще очень хочу в книжный, цивиллизованный, городской... Аррр... Зацепил рисунок как-то. Нашла давно. Вот, чтоб не забыть...
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
Рисунки,На руки потянуло. Сначало нарисовалось, потом покрасилось. Не умею раскрашивать. Надо учится. Относительно неплохо. Это раскрашивать не рискну, да и не надо это здесь. И так, надеюсь, понятно...
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
Так больно, как собственные родители никто не сделает. Аеще пара школьных обидок итп. Окончательно осознали тот факт, что тебя готовы бросить в любую минуту.
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
Вспомнила, как меняла ник.
12:04 Ятупак!!! Воскресенье, 13 декабря 2009 ReKaSMILE = Blaikie Поменяли ник методом Википедии дешево, быстро, парится не надо www.en.wikipedia.org/wiki/Special:Random нажала на ссылку. Выпало: en.wikipedia.org/wiki/Thomas_Blaikie Ну, взяла и сменила сдуру(благо, время позволяло). Теперь тихо укатываюсь. Никак понять не могу, нравится мне ник или нет.
Прижился, гад. Теперь поменять не заставите. Или заставит мне Moopil Nair понравился...
Хроники мне известных трех бибилиотек школьной, районной, детской: 1. Нет Бодлера. и вообще всего, что мне сейчас интересно 2. Есть Таня Гроттер, но нет Анны Райс. Бу... 3. Одно утешение - пять томов романов и рассказов по Стар Трэку и этим балуемся 4. Далеко не все рассказы Рэя Бредбери. два неособо разных томика 5. Из Диккенса только Оливер Твист, несчитая брошурки в 7 рассказов. Тоже с Достоевским. Люблю их... 6. Адекватной философско-религиозной литературы. Только "Библиотечка юного атеиста" и этим увлекаемся. 7. Пастернак только в образе 12 томов Доктора Живаго. И по сборничкам если пошлятся. 8. На 3 мне известных библиотеки только 3 разных, болей менее, сборника поэзии Серебряного века.
П. С. Сегодня постеснялась взять Фрейда. Ибо брошурка с компроментирующим названием. Не поймут.
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
Пять полных дизайнов для бесплатных дневников. Делались для себя, но решила поделиться. Надеюсь, понравятся. Берем - отписываемся. Что-то не нравится - комментируем, критикуем. Мне приятно будет. Советы плохими не бывают.
Делалось под экран примерно 1152.
Monster.{1} Kuro Shitsuji {2} Axis Powers Hetalia. {2}
Могу изменить надписи на эпиграфах, цвет текста и т. п.
Название: Проклятый. Автор: Blaikie Фэндом: Monster. Автор арта неизвестен.
Фон, не мой, не претендую, автора не знаю: Цвет текста: Заголовок: #E9E3D0 Ссылки: #010009 Записи: #04021b
Заголовок - жирный-курсив 20. Текст обычный 14. Ариал.
Фон записи: #E9E3D0 заголовка: #243345 Границы: #243345 Дизайн табличный, остальное по вкусу.
Название:+ Автор: Blaikie Фэндом: Kuro Shitsuji Арт оффициальный.
Фон,не мой, не претендую, автора не знаю:
Цвет текста: Trebuchet MS В-1, темный Заголовок: #342017 обычный, 17 Ссылки: #553D43 Записи: #553D43 обычный, 15 В-2, светлее Заголовок: #91757C Ссылки: #AD857B Записи: #AD857B или #90413E Оффтоп: 4E3F36
Фон записи: #010000 заголовка: #291810 Границы: #4D3F48
Дизайн блочный.
Аватары: На Мозиле не проверен.
Название: Молчание. Автор: Blaikie Фэндом: Kuro Shitsuji, манга.
Фон. не мой, не претендую, автора не знаю:
Цвет текста: Times New Roman Заголовок: #5C6E72 обычный, 15 Ссылки: #5C6E72 Записи: #5C6E72 обычный, 14 Оффтоп: #C8C8C3
Фон записи: #E0DFD6 заголовка: #E0DFD6 Границы: #5C6E72 Дизайн блочный.
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
Правда, очень сложно читается. Но я осилила. Не зря.
А вы смогли бы?
Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?
Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу, как выжиревший лакей на засаленной кушетке, буду дразнить об окровавленный сердца лоскут: досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний.
Нежные! Вы любовь на скрипки ложите. Любовь на литавры ложит грубый. А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться — из гостиной батистовая, чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает, как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите — буду от мяса бешеный — и, как небо, меняя тона — хотите — буду безукоризненно нежный, не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца! Мною опять славословятся мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было, было в Одессе.
«Приду в четыре»,— сказала Мария. Восемь. Девять. Десять.
Вот и вечер в ночную жуть ушел от окон, хмурый, декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское.
И вот, громадный, горблюсь в окне, плавлю лбом стекло окошечное. Будет любовь или нет? Какая — большая или крошечная? Откуда большая у тела такого: должно быть, маленький, смирный любёночек. Она шарахается автомобильных гудков. Любит звоночки коночек.
Еще и еще, уткнувшись дождю лицом в его лицо рябое, жду, обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась, догнала, зарезала,— вон его!
Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые свылись, гримасу громадили, как будто воют химеры Собора Парижской Богоматери.
Проклятая! Что же, и этого не хватит? Скоро криком издерется рот. Слышу: тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв. И вот,— сначала прошелся едва-едва, потом забегал, взволнованный, четкий. Теперь и он и новые два мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы — большие, маленькие, многие! — скачут бешеные, и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится,— из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали, будто у гостиницы не попадает зуб на зуб.
Вошла ты, резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала: «Знаете — я выхожу замуж».
Что ж, выходите. Ничего. Покреплюсь. Видите — спокоен как! Как пульс покойника. Помните? Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть»,— а я одно видел: вы — Джоконда, которую надо украсть! И украли.
Опять влюбленный выйду в игры, огнем озаряя бровей загиб. Что же! И в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги!
Дразните? «Меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий». Помните! Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий!
Эй! Господа! Любители святотатств, преступлений, боен,— а самое страшное видели — лицо мое, когда я абсолютно спокоен?
И чувствую — «я» для меня мало. Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo! Кто говорит? Мама? Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле,— ему уже некуда деться. Каждое слово, даже шутка, которые изрыгает обгорающим ртом он, выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома. Люди нюхают — запахло жареным! Нагнали каких-то. Блестящие! В касках! Нельзя сапожища! Скажите пожарным: на сердце горящее лезут в ласках. Я сам. Глаза наслезнённые бочками выкачу. Дайте о ребра опереться. Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу! Рухнули. Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем из трещины губ обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама! Петь не могу. У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел из черепа, как дети из горящего здания. Так страх схватиться за небо высил горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям в квартирное тихо стоглазое зарево рвется с пристани. Крик последний,— ты хоть о том, что горю, в столетия выстони!
2
Славьте меня! Я великим не чета. Я над всем, что сделано, ставлю «nihil».
Никогда ничего не хочу читать. Книги? Что книги!
Я раньше думал — книги делаются так: пришел поэт, легко разжал уста, и сразу запел вдохновенный простак — пожалуйста! А оказывается — прежде чем начнет петься, долго ходят, размозолев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения. Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать.
Городов вавилонские башни, возгордясь, возносим снова, а бог города на пашни рушит, мешая слово.
Улица муку молча пёрла. Крик торчком стоял из глотки. Топорщились, застрявшие поперек горла, пухлые taxi и костлявые пролетки грудь испешеходили.
Чахотки площе. Город дорогу мраком запер.
И когда — все-таки! — выхаркнула давку на площадь, спихнув наступившую на горло паперть, думалось: в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идет карать!
А улица присела и заорала: «Идемте жрать!»
Гримируют городу Круппы и Круппики грозящих бровей морщь, а во рту умерших слов разлагаются трупики, только два живут, жирея — «сволочь» и еще какое-то, кажется, «борщ».
Поэты, размокшие в плаче и всхлипе, бросились от улицы, ероша космы: «Как двумя такими выпеть и барышню, и любовь, и цветочек под росами?» А за поэтами — уличные тыщи: студенты, проститутки, подрядчики.
Господа! Остановитесь! Вы не нищие, вы не смеете просить подачки!
Нам, здоровенным, с шаго саженьим, надо не слушать, а рвать их — их, присосавшихся бесплатным приложением к каждой двуспальной кровати!
Их ли смиренно просить: «Помоги мне!» Молить о гимне, об оратории! Мы сами творцы в горящем гимне — шуме фабрики и лаборатории.
Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!
Я, златоустейший, чье каждое слово душу новородит, именинит тело, говорю вам: мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Слушайте! Проповедует, мечась и стеня, сегодняшнего дня крикогубый Заратустра! Мы с лицом, как заспанная простыня, с губами, обвисшими, как люстра, мы, каторжане города-лепрозория, где золото и грязь изъязвили проказу,— мы чище венецианского лазорья, морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев людей, как мы, от копоти в оспе. Я знаю — солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы — молитв верней. Нам ли вымаливать милостей времени! Мы — каждый — держим в своей пятерне миров приводные ремни!
Это взвело на Голгофы аудиторий Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, и не было ни одного, который не кричал бы: «Распни, распни его!» Но мне — люди, и те, что обидели — вы мне всего дороже и ближе.
Видели, как собака бьющую руку лижет?!
Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча; я — где боль, везде; на каждой капле слёзовой течи распял себя на кресте. Уже ничего простить нельзя. Я выжег души, где нежность растили. Это труднее, чем взять тысячу тысяч Бастилий!
И когда, приход его мятежом оглашая, выйдете к спасителю — вам я душу вытащу, растопчу, чтоб большая! — и окровавленную дам, как знамя.
3
Ах, зачем это, откуда это в светлое весело грязных кулачищ замах!
Пришла и голову отчаянием занавесила мысль о сумасшедших домах.
И — как в гибель дредноута от душащих спазм бросаются в разинутый люк — сквозь свой до крика разодранный глаз лез, обезумев, Бурлюк. Почти окровавив исслезенные веки, вылез, встал, пошел и с нежностью, неожиданной в жирном человеке взял и сказал: «Хорошо!» Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана! Хорошо, когда брошенный в зубы эшафоту, крикнуть: «Пейте какао Ван-Гутена!».
И эту секунду, бенгальскую, громкую, я ни на что б не выменял, я ни на...
А из сигарного дыма ликерною рюмкой вытягивалось пропитое лицо Северянина. Как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать, как перепел! Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе!
Вы, обеспокоенные мыслью одной — «изящно пляшу ли»,— смотрите, как развлекаюсь я — площадной сутенер и карточный шулер. От вас, которые влюбленностью мокли, от которых в столетия слеза лилась, уйду я, солнце моноклем вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив, пойду по земле, чтоб нравился и жегся, а впереди на цепочке Наполеона поведу, как мопса. Вся земля поляжет женщиной, заерзает мясами, хотя отдаться; вещи оживут — губы вещины засюсюкают: «цаца, цаца, цаца!»
Вдруг и тучи и облачное прочее подняло на небе невероятную качку, как будто расходятся белые рабочие, небу объявив озлобленную стачку. Гром из-за тучи, зверея, вылез, громадные ноздри задорно высморкая, и небье лицо секунду кривилось суровой гримасой железного Бисмарка. И кто-то, запутавшись в облачных путах, вытянул руки к кафе — и будто по-женски, и нежный как будто, и будто бы пушки лафет.
Вы думаете — это солнце нежненько треплет по щечке кафе? Это опять расстрелять мятежников грядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк — берите камень, нож или бомбу, а если у которого нету рук — пришел чтоб и бился лбом бы! Идите, голодненькие, потненькие, покорненькие, закисшие в блохастом грязненьке! Идите! Понедельники и вторники окрасим кровью в праздники! Пускай земле под ножами припомнится, кого хотела опошлить!
Земле, обжиревшей, как любовница, которую вылюбил Ротшильд! Чтоб флаги трепались в горячке пальбы, как у каждого порядочного праздника — выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников.
Изругивался, вымаливался, резал, лез за кем-то вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза, вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумашествие.
Ничего не будет.
Ночь придет, перекусит и съест. Видите — небо опять иудит пригоршнью обгрызанных предательством звезд?
Пришла. Пирует Мамаем, задом на город насев. Эту ночь глазами не проломаем, черную, как Азеф!
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы, вином обливаю душу и скатерть и вижу: в углу — глаза круглы,— глазами в сердце въелась богоматерь. Чего одаривать по шаблону намалеванному сиянием трактирную ораву! Видишь — опять голгофнику оплеванному предпочитают Варавву? Может быть, нарочно я в человечьем месиве лицом никого не новей. Я, может быть, самый красивый из всех твоих сыновей. Дай им, заплесневшим в радости, скорой смерти времени, чтоб стали дети, должные подрасти, мальчики — отцы, девочки — забеременели. И новым рожденным дай обрасти пытливой сединой волхвов, и придут они — и будут детей крестить именами моих стихов.
Я, воспевающий машину и Англию, может быть, просто, в самом обыкновенном Евангелии тринадцатый апостол. И когда мой голос похабно ухает — от часа к часу, целые сутки, может быть, Иисус Христос нюхает моей души незабудки.
4
Мария! Мария! Мария! Пусти, Мария! Я не могу на улицах! Не хочешь? Ждешь, как щеки провалятся ямкою попробованный всеми, пресный, я приду и беззубо прошамкаю, что сегодня я «удивительно честный». Мария, видишь — я уже начал сутулиться.
В улицах люди жир продырявят в четырехэтажных зобах, высунут глазки, потертые в сорокгодовой таске,— перехихикиваться, что у меня в зубах — опять! — черствая булка вчерашней ласки. Дождь обрыдал тротуары, лужами сжатый жулик, мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп, а на седых ресницах — да! — на ресницах морозных сосулек слезы из глаз — да! — из опущенных глаз водосточных труб. Всех пешеходов морда дождя обсосала, а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет; лопались люди, проевшись насквозь, и сочилось сквозь трещины сало, мутной рекой с экипажей стекала вместе с иссосанной булкой жевотина старых котлет.
Мария! Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово? Птица побирается песней, поет, голодна и звонка, а я человек, Мария, простой, выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни. Мария, хочешь такого? Пусти, Мария! Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Мария!
Звереют улиц выгоны. На шее ссадиной пальцы давки.
Открой!
Больно!
Видишь — натыканы в глаза из дамских шляп булавки!
Пустила.
Детка! Не бойся, что у меня на шее воловьей потноживотые женщины мокрой горою сидят,— это сквозь жизнь я тащу миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят. Не бойся, что снова, в измены ненастье, прильну я к тысячам хорошеньких лиц,— «любящие Маяковского!» — да ведь это ж династия на сердце сумасшедшего восшедших цариц. Мария, ближе! В раздетом бесстыдстве, в боящейся дрожи ли, но дай твоих губ неисцветшую прелесть: я с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни лишь сотый апрель есть. Мария!
Поэт сонеты поет Тиане, а я — весь из мяса, человек весь — тело твое просто прошу, как просят христиане — «хлеб наш насущный даждь нам днесь».
Мария — дай!
Мария! Имя твое я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое-то в муках ночей рожденное слово, величием равное богу. Тело твое я буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу. Мария — не хочешь? Не хочешь!
Ха!
Значит — опять темно и понуро сердце возьму, слезами окапав, нести, как собака, которая в конуру несет перееханную поездом лапу. Кровью сердце дорогу радую, липнет цветами у пыли кителя. Тысячу раз опляшет Иродиадой солнце землю — голову Крестителя. И когда мое количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелется след к дому моего отца.
Вылезу грязный (от ночевок в канавах), стану бок о бок, наклонюсь и скажу ему на ухо: — Послушайте, господин бог! Как вам не скушно в облачный кисель ежедневно обмакивать раздобревшие глаза? Давайте — знаете — устроимте карусель на дереве изучения добра и зла! Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу, и вина такие расставим по столу, чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу хмурому Петру Апостолу. А в рае опять поселим Евочек: прикажи,— сегодня ночью ж со всех бульваров красивейших девочек я натащу тебе. Хочешь? Не хочешь? Мотаешь головою, кудластый? Супишь седую бровь? Ты думаешь — этот, за тобою, крыластый, знает, что такое любовь? Я тоже ангел, я был им — сахарным барашком выглядывал в глаз, но больше не хочу дарить кобылам из сервской муки изваянных ваз. Всемогущий, ты выдумал пару рук, сделал, что у каждого есть голова,— отчего ты не выдумал, чтоб было без мук целовать, целовать, целовать?! Я думал — ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик. Видишь, я нагибаюсь, из-за голенища достаю сапожный ножик. Крыластые прохвосты! Жмитесь в раю! Ерошьте перышки в испуганной тряске! Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите. Вру я, в праве ли, но я не могу быть спокойней. Смотрите — звезды опять обезглавили и небо окровавили бойней! Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду!
Глухо.
Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо.
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
1. Достаньте свой телефон 2. Откройте входящие сообщения 3. Ответьте на вопросы каждой следующей смской (на 1 - первой смс, на 2 - второй смс и т.д.) О, у меня как раз девять!
1. Что бы вы сказали, если бы ваш партнер вам изменил? Ты где едешь?
2. Есть ли у вас лучший друг? ***, найди в интернете автора высказывания "Арифметика - царица всех наук". Вставь в сочинение. (мат-ка-ца-вс-на-к) Цитирую! Цитирую! От классной руководительницы.
3. Что вы скажете, если ваш друг попадет под автобус? ***, скинь сочинение на флэшку. От нее же.
4. Что бы вы хотели сказать вашим врагам? ***, формат кроссворда А2. Угадайте от кого.
5. Что говорит вам мама на ночь? Привет. Это *** зайди в аську! Дело есть. Человек сочинение не может написать.
6. Что вы закричите, выиграв миллион? Блин, а попробуй мои имя и фамилию. Думаю, не так уж много таких как я. Нет, много людей не могут сделать себе эмэйл.
7. Какие слова вы скажете богу, если встретитесь с ним? Эстэк. О_о Фигня с эмэйлом..
8. Что вы хотите услышать больше всего? Почему не отвечаешь на звонки? Спрашивают. От родителей.
9. Какие будут ваши последние слова в жизни? Как дела? Когда приедешь? Спрашивают.
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
читать дальшеI have fallen to my knees As I sing a lullaby of pain I'm feeling broken in my melody As I sing to help the tears go away Then I remember the pledge you made to me
(Chorus) I know you're always there To hear my every prayer inside I'm clinging to The promise of a lifetime I hear the words you say To never walk away from me and leave behind The promise of a lifetime
Will you help me fall apart Pick me up, take me in your arms Find my way back from the storm And you show me how to grow through the change I still remember the pledge you made to me
(Chorus) I know you're always there To hear my every prayer inside I'm clinging to The promise of a lifetime I hear the words you say To never walk away from me and leave behind The promise of a lifetime
I am holding on to the hope I have inside With you I will stay through every day Putting my understanding aside I am comforted
(Chorus) To know you're always there To hear my every prayer inside I'm clinging to The promise of a lifetime I hear the words you say To never walk away from me and leave behind The promise of a lifetime
(Chorus) I know you're always there To hear my every prayer inside I'm clinging to The promise of a lifetime Looking back at me I know that you can see my heart is holding to The promise of a lifetime
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
Вообще, я больше люблю города. И чем больше, тем лучше. В них затерятся проще. Можно побродить, славливая романтику грязи и серых зданий, среди людей, которым ты абсолютно безразличен. Которые тебя совершенно не знают, да и ты их... Знаете, боюсь людей, которых видела хотябы три раза. А еще страшно боюсь толпы. И магазины терпеть не могу.
Дима видел во сне Фрэйда, но не успел спросить, что это значит. (c)
Одиночество...
«Большая душа никогда не бывает одинокой. Как бы судьба ни отнимала от нее друзей, она в конце концов всегда их себе создает.» Ромен Роллан
«В одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле.» Артур Шопенгауэр
«В одиночестве можно приобрести всё, кроме характера» Стендаль
«В пустыне мысли могут быть только свои, вот почему и боятся пустыни, что боятся остаться наедине с собой.» М. Пришвин
Смерть...
«Бояться надо не смерти, а пустой жизни» Бертольд Брехт
«Бывает, что не хочется жить, но это еще не значит, что хочется не жить» Станислав Ежи Лец читать дальше «В колыбели - младенец, покойник - в гробу вот и всё, что известно про нашу судьбу» Омар Хайам
«Все можно пережить, кроме смерти» Оскар Уайльд
«Все мы неудачники; все мы умрём» Джон Роберт Фаулз
«Все строят планы, и никто не знает, проживёт ли он до вечера» Лев Толстой
«Всё, что не имеет конца, не имеет и смысла.» Юрий Лотман
Сумасшествие...
«Безумец - это прежде всего человек, которого не понимают» Лев Толстой
«В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте» Ярослав Гашек
«В этом мире все находится не на своем месте, начиная с самого мира.» Эмиль Сьоран
«Мир - это сумасшествие одного Супермозга, который сам из-за себя сошел с ума окончательно» С. Лем
«Мир без психопатов? Он был бы ненормален» Станислав Ежи Лец
«Мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда» Сергей Довлатов
«мир — это госпиталь неизлечимых больных» Артур Шопенгауэр
«Большие сообщества людей - существа невменяемые» Вирджиния Вульф
«И я не знаю каков процент Сумасшедших на данный час, Но если верить глазам и ушам — Больше в несколько раз» Виктор Цой
«Мир всегда приходит в норму. Важно лишь, чья она» Станислав Ежи Лец
«Обезьяна сошла с ума и стала человеком.» Вячеслав Иванов
«Сумасшедший дом - приют для тех, кто не может жить в нашей сумасшедшей среде.» Жан Ипполит
«Счастлив, кто падает вниз головой Мир для него, хоть на миг, - а иной» Ходасевич В.
Разное:
«В действительности всё не так, как на самом деле» Станислав Ежи Лец
«В этом мире жить невозможно, но больше негде» Керуак Дж.
«Меняем реки, страны, города... Иные двери... Новые года... А никуда нам от себя не деться, А если деться - только в никуда..» Омар Хайам
«Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?» Венедикт Ерофеев
«Норма не имеет признаков. Это лишенная пространства точка между сумасшедшим и дураком» Юрий Лотман